Краткое содержание большого текста
«Пирожки» и иже с ними — эпохальное культурное явление, легитимизирующее литературные игры с рифмами, возвращающие простую поэтику в обычную речь. Дающее понимание, что:
а) для рифмования не нужно носить гордого звания «поэта»;
б) что «стихи» — вовсе не что-то космически невозможное и трудное, и не требующее не только огромного таланта, но и знания множества умных слов типа «гекзаметр» и «амфибрахий»;
в) что для рифмованного или ритмизованного текста вовсе не обязательно искать великие темы, достойные «высокого штиля»;
г) и сам «штиль» в стихах может быть вовсе невысоким — кособоким, кривоватым, прихрамывающим на обе ноги, но итоговый пирожок всё равно будет вкусным.
Теперь обо всём этом подробнее
«Пирожки», «порошки», «депресняшки» и прочие «несерьёзные» стихотворные формы, ставшие такими популярными в последнее время, — гораздо более значительное культурное явление, чем можно было бы подумать. Мы смотрим на это как на приколы, а на самом деле на наших глазах происходит возвращение стихотворной культуры народу. Ну или отвоёвывание её народом, это уж как посмотреть.
Тут вот какое дело. Вольные упражнения с текстом были обычным развлечением российского дореволюционного образованного общества. Экспромты, эпиграммы, игры с рифмованием — вся эта игра в слова, понятная и радостная для живого ума, хорошо знакомого с языком.
А у люда попроще в распоряжении был устный фольклор — частушки, страдания и прочие формы стихотворного народного творчества.
Таким образом, до семнадцатого года русский язык «обычного человека» имел и прозаическое и стихотворное измерение. Не в том, конечно, смысле, что каждый первый был поэтом, а в том, что рифмованные строки не были прерогативой «специально обученных людей». Хорошие стихи писали признанные поэты, но не было никакого подвига в том, чтобы срифмовать «Хочу — молчу» или там «капуста — не густо».
Революция и последующая советская власть многое изменили. С «бывшими» всё довольно просто, их проредили, а тем, кто остался, уже не до эпиграмм стало. Поэтов рекрутировали в воспеватели. С «народом» вышло интереснее, тут процесс получился сложный и разнонаправленный. С одной стороны — всеобщая грамотность, несомненный прогресс. Хотя, конечно, уровень этой грамотности изначально был весьма невысок. В известном стихотворении он хорошо отражён: «Ни попить без грамоты, ни поесть, на воротах номера не прочесть». Программа минимум: понять буквы, сложить в слова.
Борьба с безграмотностью — это, в первую очередь, решение очень прикладных задач государства. Тут и расширение будущей базы для рекрутинга в промышленность и науку, а кроме того, прямо сейчас — повышение управляемости страной, ведь когда все умеют читать, газетой можно достучаться до каждого.
Язык, текст — для государства это всегда инструмент управления. Для советского государства, где планирование будущего составляло основу основ, — это в первую очередь именно управление. И, конечно, «вольная игра слов и смыслов» тут абсолютно неуместны.
Поэтому обучение русскому языку в СССР стало тождественно обучению грамоте, а «обучение литературе» — вовсе не развитию навыков сочинительства, а скорее способности считывать и воспроизводить некие заранее заданные учебником и учителем смыслы. «Что хотел сказать автор» и всё такое. Никаким поэтическим или даже прозаическим игрищам в такой модели не место. Сочинять на уроке частушки/хокку/одностишия? Венок сонетов написать к концу учебного года? Полноте. Максимум — «Как я провёл лето», да и то в пределах средней школы. Потом уже строго по учебнику.
Так постепенно истончилось до незаметности стихотворное измерение живой речи в среде «грамотных». Стихотворный же фольклор сошёл на нет под натиском индустриализации и урбанизации. Ну и идеологический контроль, конечно, тоже подсобил. И, хотя язвительные частушки и дожили до падения СССР, это уже были скорее «упражнения по мотивам народного творчества», а то и просто диссидентские стилизации.
А «писатель» и «поэт» внезапно превратились в зарегулированные профессии. С обронзовевшими классиками и девятитысячным Союзом Писателей, как бы подчёркивающим, что случайным людям тут не место. Появилось, можно сказать, новое классовое деление: на «писателей» — тех, кому с точки зрения массового сознания позволено и доступно играть словами, и «читателей» — всех прочих.
И отметим, что тут речь вовсе не об идеологии, а о самом общественном понимании, постепенно сформировавшимся в СССР. Книги пишут писатели, стихи пишут поэты. А если ты, скажем, учитель труда — нууууу, ты, конечно, тоже можешь написать книгу… Или, скажем, сборник стихов… Но это, конечно, курьёз, про который все будут говорить с удивлением: «Вот, казалось бы, не писатель — а книгу написал! Бывает же!». И ещё это вот слово добавят: «самородок». Писатель-самородок, поэт-самородок, удивительные словесные химеры советского общества, натужная попытка объяснить самозарождение творчества вне формальных институтов.
А самозарождение у нас тогда очень не любили. Потому что всё, что происходит вне планов и без руководящей и направляющей роли Партии, несёт потенциальную угрозу хаоса. Мало ли, что там поназарождается.Последний всплеск массового стихотворчества в СССР породила Великая Отечественная Война — как попытку выразить невыразимое, осмыслить непостижимое. Тут сама тема легитимизировала форму — «про войну» можно и стихами. Даже если не очень складными — зато от тех, кто сам через это всё прошёл.
Шестидесятые и их литературный ренессанс мы оставляем за скобками — это было славное время, но, в первую очередь, для тех, кто себя с литературой прямо ассоциировал.
Была ещё одна попытка у рифм вернуться в повседневную жизнь. Авторская (она же — бардовская) песня. К слову, это ещё одна химерическая формулировка, главный смысл которой, думается — в подчёркивании полной персональной ответственности автора за содержание его творения. Песни советской эстрады, прошедшие все цензурные согласования, никто авторскими не называл, несмотря на явное наличие авторов.
У авторской песни судьба оказалось трудной, а миссия — невыполнимой. Начав как «простая форма», где достаточно лишь трёх аккордов и задушевного рассказа о вечере у костра, она моментально оказалась на поле, где играют профи — люди, понимающие в стихосложении, музыке, исполнении. В итоге очень быстро этот жанр перестал быть народным и ушёл в профессиональную лигу.
К финалу СССР мы пришли с полностью депоэтизированной и почти полностью делитературизированной повседневной речью. С языком, вобравшим в себя великое множество мёртвой казёнщины. С языком, подвергнутым насилию бесконечными текстами решений пленумов и лозунгами, приводящими в ступор своею бессмысленностью.
Языком, настолько непривычным к творчеству, что главной доблестью образованных людей стала битва за «правила русского языка».
Языком, где право на словотворчество ещё оставляют за Маяковским с его «сливеющими губами» — ах, как прекрасно сказал классик! — и за детьми до пяти лет — ах, они такие творческие, такие креативные!!! — но всех остальных за попытки выйти за пределы словаря готовы расстреливать на месте без суда и следствия. «Ваня, ты сказал „убольшается“? Ваня, ты что — дебил?! Ещё пара лет и будешь говорить „моё кофе“?! Иди убейся об стену прямо сейчас!»
Потом СССР пропал, а с ним пропали и все его планы, и все его химеры. Проза как инструмент личного самовыражения постепенно вернулась к людям — в первую очередь через личные блоги, а после и через соцсети. Каждый получил возможность завести страничку и делиться там своими мыслями, эссе, зарисовками, не претендуя на высокое звание и, тем более, профессию — но всласть играться и с образами и со стилем. Да и пресса бесчисленно умножилась, — каждый желающий может себе найти издание, куда можно что-нибудь да отправлять, хоть очерки, хоть истории из жизни, хоть рецепты лечения огурцом.
А поэзия ещё долго оставалась сакральной частью языка. «Папа, как стать космонавтом? — Ну, сынок, для этого нужно очень много учиться…» — вот так примерно про поэтов. Стихи — удел избранных, дев и юношей бледных, со взором горящим. А, ну и ещё совсем уж бесчувственных личностей, способных на полном серьёзе вдохновенно заворачивать что-нибудь совсем уж непотребное. Две эти категории однозначно отвращают «простого образованного человека» от возни с рифмами. Я точно не поэт, а до чего можно дойти, пытаясь рифмовать не будучи поэтом, все мы видели. «И может быть у нас родятся даже дети…». Лучше уж буду жить где-то между, в своём глубоко прозаическом мире.
Ну и вот. А потом пришли пирожки. И порошки. И депресняшки. И двустишия.И внезапно оказалось, что простая поэтическая игра доступна каждому. Правила её так просты и незатейливы, что можно играть везде. На ходу, в метро, в обеденный перерыв, прямо во время работы.
Чтобы написать пирожок не нужно быть ПОЭТОМ. Достаточно просто обладать живостью ума и минимальным чувством слова. Мы все это можем. И мы почти все уже это делаем.
Бытовая поэзия возвращается в русскую речь.
Дождались.