Хмурый Иванов и восторженный Савельев смотрели на щенка в будке.

Смотри, — сказал Иванов, — сколько грусти в этом взгляде, сколько осознания мировой неустроенности…

А по-моему вовсе наоборот! — горячо возразил Савельев. — Мягкая клетчатая подстилка, чистая конура с крепкой крышею — что может лучше символизировать крепкий быт, простое обывательское счастье? Нет, дружище, не грусть в этом взгляде — лишь мечты о жареных колбасках, которые подадут вечером к ужину!

Иванов пожал плечами, Савельев энергично покивал головой. Нет, не договорились. Истина так и осталась неустановленной.

Однажды Коля почувствовал внезапное желание пойти романтически гулять по ночному городу. Чтобы тихие улицы с благородными старыми домами, огни фонарей, приглушённые густой листвой, луна, проглядывающая сквозь бегущие по небу облака…
Вышел Коля на улицу, постоял пять минут, покурил, да и обратно пошёл. Не сложилось как-то с романтикой. Может, в другой раз.

Вот покатил самолёт по взлетке, всё быстрее, ещё чуть-чуть — и кресло прижмётся к спине, толкая меня, и ещё двести человек пассажиров, вверх, в небо. И тут голос в наушниках — молодой Бутусов — как будто ждал этого самого момента: «Воздух выдержит только тех, только тех, кто верит в себя». И мгновенная паника сразу: как так? Почему заранее не предупредили?! А я ведь не проверял перед вылетом! А вдруг как раз сегодня вера моя ослабла — и малодушием своим я подведу ещё столько людей? Окажусь тем самым слабым звеном, из-за которого воздух под крыльями сделается редким и жиденьким? Быстрее, быстрее, подумать, осознать, может ещё не поздно всё отменить в случае чего! Где тут стоп-кран?! Стюардесса, стоп-кран где?!

Но нет. Спокойно. Внутри всё спокойно. Я уверен в себе, скуп на слова и смотрю долгим взглядом с прищуром. Уф. Командир, отбой панике. Рули смело. Показалось.

В Чистый Понедельник греки с утра семьями валили на набережную, запускать воздушных змеев. Упругий ветер с моря подхватывал тонкие клеёнчатые крылья, тянул из рук нитки, и в небе становилось тесно от ромбов, квадратов и октаэдров, разноцветных и разномастных, хвостатых и бесхвостых. 

Коля бесцельно бродил по набережной меж людей, заглядываясь то на болтающихся в небе змеев, то на людей вокруг, деловито и весело суетящихся с нитками и плёнками. Вот заросший мужественной щетиной грек, с угадывающимся под курткой атлетическим торсом, безуспешно пытается забросить в воздушный поток большой чёрный ромб с черепом и скрещёнными костями. Его сын терпеливо ждёт рядом, рядом же и жена, тоже ждёт, но змей никак не хочет лететь, вертится и падает на асфальт, снова и снова. А вот чуть дальше мама с дочкой (а где отец? и есть ли он?) – их маленький змеёк уже бодро трепещет в воздухе: совсем невысоко, но им для счастья высоко и не надо. Они смеются – и Коля улыбается, глядя на них.

А вот ещё семья – тут всё без суеты, обстоятельно, монументально. Большой, заросший лохматой шевелюрой отец, хрупкая жена, двое детей. Жена и дети чинно садятся на деревянные подмостки, глава семьи разматывает нитки – и в воздух поднимается не змей – змеище! Большое полотно, длинный членистый хвост – змей ползёт всё выше и выше, поднимаясь над всеми, и над деревьями, и над фонарями, и над чужими змеями – самыми высокими! – и ещё выше. И как бы накрывает весь праздник собой и своим шикарным хвостом.

Коля идёт дальше, немного хмельной от чужого счастья и морского воздуха, глядит, как в парке играют собаки, как моложавый дедушка бегает со змеем в руке по парковой тропинке, и внучка его бегает рядом с ним, а другой дедушка уже не бегает, он пытается вытянуть своего змея из густой кроны дерева, а вот над парком молча и жутковато висит совершенно чёрный змей в форме самолёта, и в голове начинает звучать песня про реющий Чёрный Истребитель, и Коля смотрит на это всё, и чувствует себя одновременно и маленьким мальчиком, верящим, что отец всё же справится, ведь он же самый лучший, надо только ещё подождать, и девочкой, у которой чудо уже случилось, и женой, и матерью, и даже собаками, радостно гоняющими друг за другом и не понимающими, зачем столько людей тут сегодня, и почему они все смотрят вверх, ведь самое-то интересное тут, внизу, но сильнее всего чувствует себя Коля змеем, трепещущем в небе, упруго натянувшим нитку и уже вроде бы готовым оборвать её, но всё никак не решающимся на этот последний рывок. И знающим, что так никогда и не решится.

Костас долго и многословно жаловался на жизнь, на завалы по работе, на деньги, которых вечно не хватает, на жену, которая раньше-то была ого-го, а сейчас совсем за собой не следит, и готовить бросила, и секс её не интересует, а вот его, Костаса, ещё как интересует, но какой тут секс, если пилит всё время, попрекает деньгами, а их откуда взять столько, это ж прорва какая, и так до ночи сидишь на работе, но, по чести сказать, ноги домой и сами не идут, потому что чего там, дома, всех и развлечений, что телевизор, а его и на работе посмотреть можно — и много, много ещё о чем…

Коля слушал его вполуха и думал про себя: «Как вообще тут можно быть несчастным, в этом городе, если здесь апельсины прямо на улицах растут?»

На холодном камне у входа сидела молодая нищенка, совершенно истощенная, обернутая куском какой-то тонкой алой тряпки. Лицо её было ужасно — от лба к носу бугрился бесформенный нарост, полностью скрывающий глаза, будто их никогда и не было. Нищенка неподвижно держала ладонь у груди, собрав тонкие пальцы в подобие лодочки, и монотонно повторяла в пустоту: «подайте на лечение, люди добрые, подайте, сколько можете…»

Потрясенный этой картиной Илья замешкался было у дверей, но напирающие сзади люди загомонили, принялись толкать, и, наконец увлекли с собой внутрь, в горячие бархатные объятия торгового центра.

Очередь в банке. Пожилая женщина смотрит на табло обмена валют, где за доллар дают 57 рублей, а за евро — 67. 
Говорит задумчиво: «Какие американцы богатые… А европейцы-то — ещё богаче… Зачем им столько денег…»

В Москве, на площади Курчатова, памятник стоит. Голова этого самого Курчатова. Метров семь от бороды до макушки. А в доме напротив, на застеленном балконе, ещё одна голова. С лысиной, бородкой, метра полтора в высоту. И вот та голова, что на балконе, смотрит всё время на площадь и думает: «Да если бы меня в стеклянной коробке не держали, я бы тоже такой вырос…»

В редакционном чате возникло бурное и непростое обсуждение: кого должны вешать граммар-наци, тех, кто коверкает русский язык и пишет «Телеграм» с двумя «м», или тех, кто коверкает русский язык и пишет с одной.

Апофеозом борьбы за чистоту русского языка стал стал вывод: «Убивайте всех. Розенталь своих узнает.»

Вообще-то я обожаю клюкву. Особенно — с запахом пропаганды. Идеальный пример — «Миротворец» с Ричардом Гиром, где дикость России подчёркивал ПАРОВОЗ, несущийся по бескрайним просторам Сибири с полным вагоном ядерных бомб. Там ещё продажные русские военные часть бомб потырили, и этот паровоз с другим столкнули, мирным, набитым женщинами и детьми. Для сокрытия преступления в ядерном пламени. В общем, то была годная, добротная картинка. И главгада там Балуев играл, для аутентичности.

Но вот что бывает, когда задачу поставили, а бюджета на сценарий, актёров и реквизит не дали. На скрине — сцена из фильма «Святой», 2017-го, на минутку, года. Небритые, одетые в странные одежды продажные русские военные (это они на картинке, не подумайте чего) в центре Москвы только что продали хмурым террористам ядерную бомбу и настаивают на том, что «надо обмыть». И — вы не поверите — пьют с криками «На здоровЪе!».

А ещё через три минуты в помещение ворвётся чувак с пистолетом и криком «ФБР, всем на пол!!!»

Вот ведь как бывает.