Однажды к художнику Семёнову приехала Светлана, пожилая родственница из далекого маленького городка. Какие-то у неё дела были в столице, попросилась пару ночей переночевать, по-родственному. Встретились, разместил он её. Вечером сошлись на кухне, посидели, поговорили. Семёнов посетовал на нехватку денег — совсем, говорит, картины не продаются. Светлана округлила глаза и сказала убеждённо: «Так ты не переживай! И рук не опускай! Просто возьми и нарисуй хорошую. И сразу купят, вот увидишь!»

Татьяна знала про секстинг, но использовала его для своих собственных целей. Однажды ночью подкараулила она своего спящего мужа и сфотографировала в полумраке его пенис — бледный, сморщенный, жалко съёжившийся на одну сторону среди густой и неухоженной курчавой поросли.

И после этого, заметив у мужа какую-то переписку, грозящую перерасти во что-то большее, какой-то интерес к очередной девушке из интернета, отправляла ей сообщение — эту фотку и подпись: «Привет! Это жена Семёна. Вот как-то так. Оно тебе нужно?»

И общение у Семёна почему-то сразу быстро сходило на нет.

Феминистка с ником А’Дью написала гневный пост в своём фейсбуке. 
«Самое яркое выражение мужского притеснения — шумела она — выражение «детородный орган», присвоенное себе мужчинами! Ну-ка, кукусики, попробуйте что-то родить этим своим коротеньким вялым отростком! Мы, женщины, должны восстановить справедливость, буквально оторвать это самое у тех, кто присваивает себе чужое, то, что не принадлежит им ни по какому праву!»

А начинающий фрейдист Петров возбуждённо строчил в переплетёную кожей общую тетрадь, неумело давясь дымом толстой гаванской сигары: «Оторвать, вернуть — наблюдается явная зависть к пенису, как и предсказывал отец наш Фройд!»

Шли как-то хмурый Иванов и восторженный Савельев по московским майским улицам, беседовали о разном. Вдруг глядят — в дупле деревца одного шевеление, птички мельтешат, вроде как гнездо у них там.

Восторженный Савельев заулыбался, говорит: «Гляди, гляди, хорошие какие! Вот смотришь на них — и душа поёт, что твоя птичка! А иной раз откроешь журнал какой или даже книгу почитать — всё ужас, драма, кровь, трагедия! Вот от чего мы так устроены, скажи мне? Скажем, напиши ты книгу — жили-были Пётр да Марья, любили друг друга и всё у них было хорошо: ни тебе страданий, ни горя. Ездили на дачу летом, зимой на лыжах катались, работали на любимой работе, детей завели, двух, к примеру. И с детьми тоже всё хорошо. И на работе коллективы дружные, все делом горят. И в стране хорошо всё — ни войны, ни кризисов. Прожили они так жизнь счастливо, состарились и тихо померли, несильно далеко друг от друга. И что? Никто, никто такое читать не захочет. Будь ты хоть новый Пушкин по части словесных экзерсисов. Нету конфликта, излома нету, а кому без того интересно? А никому. Или вот, скажем, открытка. Такая, знаешь, с румяной девицей и кавалером подле неё. И ещё детки-ангелочки. Фу, пошлость! Культурный человек смотреть на такое не станет! Культурному подавай натуру издёрганную, со страданием на лице! А если дети — то пусть непременно в обносках, лохмотьях, в грязи. Тогда искусство, тогда выразительно. Что же это с нами такое? Отчего мы к боли тянемся, а спокойную радость и счастье отвергаем?»

Хмурый Иванов послушал и ответил так: «Да потому что никто вранья не любит. Какую ты фантастику ни сочини, какой небывальщины ни напридумывай, а читатель будет главное чувствовать, врёшь ты в главном, или нет. А главное в том, что наш мир весь — говно и кровь. И жизнь наша — это ныряние из крови в говно и обратно. И вот читает человек про твоих Петра с Марьей, а там ни говна тебе, ни крови. И понимает он, что врёшь ты ему. И надо бы за это поймать тебя, да по зубам съездить, а потом этой мордою в место отхожее помакать, чтобы людям врать не повадно было.»

«А как же птички?» — спросил восторженный Савельев — «Птички, котики, щеночки? Ведь радуемся же на них, от всей души радуемся!»

«А так же» — пробурчал Иванов — «Точно также, птички твои. Смотришь ты на них — и умиляешься, что вот жрут они мелочь всякую насекомую, жизни других лишают без раздумий, тут же срут под себя бездумно — а всё равно, красиво, хоть и среди говна всего этого. А райские птицы не умиляют никого. Так, чистое умствование. Вот тебе и всё литературоведение».

Иван Семёнович Булкин, генеральный директор небольшой подмосковной фирмочки, пришёл на работу в самом дурном расположении духа. Конец года его компания встречала с долгами — и перед сотрудниками, и перед поставщиками.

С клиентами, правда, было неплохо: клиенты верили Булкину, ценили его, поэтому в октябре ему удалось провернуть то, за что других бы сразу порвали — объявить клиентам, что услуга, за которую они уже заплатили, дорожает в два раза, и собрать оплату по-новой.

Тогда это помогло, но вот уже конец декабря и снова всё то же — платить тем, этим, туда, сюда… А где взять? От этого всего на душе было мерзко. А тут ещё по дороге пристала цыганка, и Иван Семёнович сам не заметил, как и волос она у него схватила, и потом выкупать его за рубль надо было, чтобы несчастья не случилось, а потом «рубль серебряный рублём бумажным обернуть»…. Опомнился он в самый последний момент, когда уже чуть было не полез за кошельком, чтобы всё что там есть отдать. Ругнулся, цыганку отпихнул, и пошёл торопливо в свой офис. И вот сейчас сидел злой, не зная, на кого бы сорваться. Снова и снова вспоминал он цыганку, распаляясь всё сильнее — надо было бы ей вот так сказать, и вот так, или сразу вот этак… Цыганка… Ммммм….. Цыганка…

Неожиданная мысль вспыхнула у Ивана Семёновича в голове. Цыганка! Клиенты! И торопливо, боясь спугнуть идею, он кинулся стучать по клавишам, набирая письмо по всей клиентской базе.

«Уважаемый клиент!
Большое спасибо, что были с нами всё это время и заплатили нам уже приличные деньги. Но согласно последним исследованиям, чтобы в новом году всё было хорошо, каждый железный рубль надо завернуть в бумажный, тогда и несчастья вас минуют и успех в делах умножится.
Счёт во вложении.»

Нажал «Отправить» и удовлетворённо откинулся на спинку кресла. Ведь если бы это не работало, цыгане бы такого не делали! Они ж себе не враги. А значит теперь всё нормально будет.

Редактор Точкин не любил метафоры про «небесные жернова» и «небесные мельницы». Ну что за пошлость, говорил он, что за убогое мечтание о фермерстве среди облаков. И в текстах такое всегда нещадно вымарывал.

А потом жизнь его как-то завертелась, да так круто, что всего уже через месяц он сидел на кухне у своего старинного приятеля Иванова, всклокоченный, растрёпанный, курил сигареты одну за одной, и почти кричал: «А ни хрена не метафора это оказалась, понимаешь?! Вообще не метафора! Всё так и есть, буквально!!! Ворочаются! Перемалывают, понимаешь? Жернова, это настоящие жернова!»

Иванов слушал его, кивал, а потом сказал, затянувшись: «Да, всё так. Только там, походу, ещё и пилорама где-то есть. И давильный цех.»

Ехал как-то Коля в метро и очень ему девушка там одна понравилась. Такая она была вся изящная, такая тонкая, как будто прямиком из Колиных фантазий и сновидений! Сидела, раскрыв книгу — боже, бумажную книгу! — и не отрываясь листала страницу за страницей.

«Стихи, конечно…» — тепло подумал Коля, потому что это было бы самое уместное для такого поэтического образа.

Стараясь не подавать виду, посматривая искоса, Коля как бы случайно пододвигался всё ближе, сантиметр за сантиметром протискиваясь между стоящими пассажирами, пока наконец не оказался совсем рядом с ней. Она сидела и читала, а Коля сверху разглядывал завитки волос, изгиб шеи, потом — пальцы, ласкающие страницы, а потом и сами эти страницы.

Там по колонтитулу бежала замысловатая вязь, разобрать которую Коля смог не сразу. «Страсть под бирюзовым небом» — сложились завитки в слова. Девушка вела своим пальцем уже где-то внизу страницы и Коля послушно начал читать вслед за ним:

«Он вышел из воды и по его мускулистому торсу струились потоки океанской влаги. От этого вида она почувствовала горячую волну внутри себя… Он подошёл и вставил ей,… — тут девушка стремительно перевернула страницу — …и вставил ей цветок в волосы. «Детка моя» — сказал он и запечатал её губы горячим поцелуем.»

Тут женский голос из динамиков объявил станцию и Коля вышел. И только потом понял, что на три остановки раньше нужной.

Говорили когда-нибудь что-то типа «Уууу, совсем штаны умерли…»? А что если одежда, которую вы носите, пачкаете, стираете, трёте, рвёте, страдает от этого, и только и ждёт, когда же умрёте вы? Что если утешается она только той надеждой, что не может столь нелепое существо, из мяса и волос, прожить долго?

Ваши свитер с джинсами, небрежно брошенные на стул, ночью строят планы на будущую свободную жизнь. На ту, что начнётся, когда вы, наконец, не проснётесь утром. Но нет, вы снова встаёте, снова натягиваете их на себя нетвёрдой рукой, а они с ужасом смотрят на кружку горячего кофе, которую вы всё никак не можете донести до рта, и то в одну сторону наклоняете, то в другую… А потом целый день страданий, опасностей, безжалостной эксплуатации.

И вот новая ночь, и снова перешёптывания, и взаимные утешения, подбадривания, и неловкий разговор с новенькими носками, ещё не могущими прийти в себя после пережитого ужаса целого дня и вечерней стирки с жестоким выкручиванием. Они со всем жаром новичка поддерживают эту надежду, но все знают, что носкам не светит, ведь ещё вчера были другие, которые держались изо всех сил, но в конце концов поползли сразу в трёх местах и были отправлены в бак, после чего уже никто их не видел. И сколько их уже таких было!

Поэтому с новыми носками разговор всегда неловкий, всегда недосказанность, недоговорённость, всегда на их пылкие надежды говорятся дежурные слова — и всем немного стыдно их произносить. Но, в то же время, ведь случится же это однажды? Так может именно этим, новеньким, и выпадет та самая свобода, почему нет?

Солнце ползёт к восходу, вы беспокойно ворочаетесь в постели, чувствуя приближение звонка будильника, а ваши вещи на стульях, на полках, перешёптываются еле слышно: «Это что, что, захрипел? Нет, это носом хрюкает…. А вот сейчас? Вроде ж не дышит? Смотрите, смотрите, совсем не дышит же!»

Тут звонит будильник, вы с возмущённым мычанием шмякаете по нему ладонью, и вещи примолкают, готовясь к новому дню, полному страха, страдания, но и надежды, конечно, тоже.

Узнала подруга Эдуарда, что он и с другими девушками встречается. Плачет: как ты мог, как же ты мог, у нас же так всё, я ведь думала — любовь у нас, а ты… а ты…

Эдуард её послушал, и аж задохнулся от возмущения.

Говорит: Да как хоть у тебя язык-то на такое поворачивается! Как хоть ты не понимаешь, что это всё — для тебя??? Вот тебе вчерашний наш секс понравился? Знаю, понравился. Ты такая счастливая была… А ты знаешь, сколько мне это репетировать пришлось? Как это непросто было, сколько народу поменял, пока всё довёл до идеала, тебя достойного? И после этого ты мне говоришь, что я тебя не люблю?!

Люся мечтала о настоящем мужчине. О таком, чтобы на вопрос «А можно мне купить эту курточку?…» отвечал настолько суровым голосом, что аж сладкий холодок по спине бежит:

«Ты что, с ума сошла?! Как хоть тебе в голову такое спрашивать приходит! Конечно купить, раз тебе хочется! А будешь ещё такие глупости говорить — накажу! Заставлю неделю подряд обновки покупать!»

Семён Владимирович Звонкий очень любил колебать ртом воздух. Но ещё больше он любил слушать колебания воздуха, которые рождались у людей в ответ. Бывало, знаете, сам колебнёт немного — и слушает, восторженно, летящие ему в ответ воздушные колыхания. Вот слева — легонько так, почти незаметно, мило-мило, а вот справа мощно, как будто мехами раздувают, ничего не стесняясь.

И, в общем-то, оказался счастливым человеком этот Семён Владимирович. Сумел эту свою маленькую слабость в доход обратить. Стал по стране ездить, залы собирать. А где залы — там ведь и денежка, и немалая порой.

Так что сложилась жизнь Семёна Владимировича, удалась. Он и сам об этом часто думал, разглядывая очередную свою афишу, где поверх его портрета крупными яркими буквами сияло: 
«Только сегодня! 
Писатель-юморист Семён Звонкий с авторским концертом «Колебания»!!!

Коля глядел на солнце сквозь поеденный неведомыми букашками осенний листок и думал, как много в одном этом листочке смысла. При жизни своей он питал дерево, помогал ему дышать. А ещё накормил собою каких-то козявок, вот, оставили они аккуратные следы своего пиршества. Что это было — завтрак, обед? Или, может, романтический ужин? Галантный кавалер, изысканные кушанья, и она, вся такая изящная и утонченная… А когда пришло время, лист полетел вниз, чтобы отдать себя земле, и траве, и породившему его дереву, вернуться в него питательными соками. Но и это не всё — ведь упав, он попался ему, Коле. Заставил задуматься о разном, эстетически порадовал — вот смотрит же он на прожилки эти, на чистое золото, солнечный янтарь, и хорошо ему. А фотку листочка этого он выложит себе в соцсеть и ещё лайков соберёт, и наверняка кто-то напишет, что это так прекрасно, и у него, у Коли, конечно талант. Да, думал Коля, столько смысла, столько пользы в одном маленьком листочке… Гораздо больше, чем во всей его, Колиной, жизни.