Вот покатил самолёт по взлетке, всё быстрее, ещё чуть-чуть — и кресло прижмётся к спине, толкая меня, и ещё двести человек пассажиров, вверх, в небо. И тут голос в наушниках — молодой Бутусов — как будто ждал этого самого момента: «Воздух выдержит только тех, только тех, кто верит в себя». И мгновенная паника сразу: как так? Почему заранее не предупредили?! А я ведь не проверял перед вылетом! А вдруг как раз сегодня вера моя ослабла — и малодушием своим я подведу ещё столько людей? Окажусь тем самым слабым звеном, из-за которого воздух под крыльями сделается редким и жиденьким? Быстрее, быстрее, подумать, осознать, может ещё не поздно всё отменить в случае чего! Где тут стоп-кран?! Стюардесса, стоп-кран где?!
Но нет. Спокойно. Внутри всё спокойно. Я уверен в себе, скуп на слова и смотрю долгим взглядом с прищуром. Уф. Командир, отбой панике. Рули смело. Показалось.
Люся с детства знала, как выглядит счастье. Морское побережье, стройные пальмы, свежий бриз, развевающий полы лёгкой туники… Именно так, никак иначе. Эта картина, представленная когда-то давно, прочно отпечаталась в памяти, манила, грела и в холодную зиму, и в дождливую и тоже холодную осень. Впрочем, весна и лето у Люси были не лучше: всё больше дожди, ветра да холода. Разве что изредка выпадет погожий денёк, да и то надо держать наготове и зонт, и теплый плащ.
Но всегда в глубине души жила эта мечта — море, солнце, ветер, шевелящий широко раскинувшиеся пальмовые листы… И Люся говорила своей подруге Тане: «Ничего. Ещё чуть-чуть — и я увижу стройные пальмы на морском побережье. Ещё немного.»
День за днём, год за годом, скопила она денег на поездку в жаркую страну. Прямой перелет, там автобусом до центра города — и скорее к набережной, всё время одергивая купленную ради такого случая тунику, непривычную и помявшуюся за время перелета. Почти бегом через две дороги, через парк, где в зелёных кронах что-то кричали зелёные же попугаи, и вот оно, вот оно, прямо тут…
Море пахло тухлой рыбой и гнилыми водорослями. Пальмы, усеявшие берег, напоминали не то пузатые горшки с робко выглядывающей из них чахлой рассадой, не то торчащие из земли гигантские ананасы — толстые бочки коротких стволов с редкой зеленью на макушке. А ветра не было вовсе.
Люся остановилась на краю набережной, вдохнула всей грудью резкий запах несвежего моря, рассмеялась звонким и радостным смехом, достала из сумочки телефон и позвонила Тане.
«Танечка, я приехала! Ты не поверишь: всё в точности так, как я мечтала! Я такая счастливая…»
В Чистый Понедельник греки с утра семьями валили на набережную, запускать воздушных змеев. Упругий ветер с моря подхватывал тонкие клеёнчатые крылья, тянул из рук нитки, и в небе становилось тесно от ромбов, квадратов и октаэдров, разноцветных и разномастных, хвостатых и бесхвостых.
Коля бесцельно бродил по набережной меж людей, заглядываясь то на болтающихся в небе змеев, то на людей вокруг, деловито и весело суетящихся с нитками и плёнками. Вот заросший мужественной щетиной грек, с угадывающимся под курткой атлетическим торсом, безуспешно пытается забросить в воздушный поток большой чёрный ромб с черепом и скрещёнными костями. Его сын терпеливо ждёт рядом, рядом же и жена, тоже ждёт, но змей никак не хочет лететь, вертится и падает на асфальт, снова и снова. А вот чуть дальше мама с дочкой (а где отец? и есть ли он?) – их маленький змеёк уже бодро трепещет в воздухе: совсем невысоко, но им для счастья высоко и не надо. Они смеются – и Коля улыбается, глядя на них.
А вот ещё семья – тут всё без суеты, обстоятельно, монументально. Большой, заросший лохматой шевелюрой отец, хрупкая жена, двое детей. Жена и дети чинно садятся на деревянные подмостки, глава семьи разматывает нитки – и в воздух поднимается не змей – змеище! Большое полотно, длинный членистый хвост – змей ползёт всё выше и выше, поднимаясь над всеми, и над деревьями, и над фонарями, и над чужими змеями – самыми высокими! – и ещё выше. И как бы накрывает весь праздник собой и своим шикарным хвостом.
Коля идёт дальше, немного хмельной от чужого счастья и морского воздуха, глядит, как в парке играют собаки, как моложавый дедушка бегает со змеем в руке по парковой тропинке, и внучка его бегает рядом с ним, а другой дедушка уже не бегает, он пытается вытянуть своего змея из густой кроны дерева, а вот над парком молча и жутковато висит совершенно чёрный змей в форме самолёта, и в голове начинает звучать песня про реющий Чёрный Истребитель, и Коля смотрит на это всё, и чувствует себя одновременно и маленьким мальчиком, верящим, что отец всё же справится, ведь он же самый лучший, надо только ещё подождать, и девочкой, у которой чудо уже случилось, и женой, и матерью, и даже собаками, радостно гоняющими друг за другом и не понимающими, зачем столько людей тут сегодня, и почему они все смотрят вверх, ведь самое-то интересное тут, внизу, но сильнее всего чувствует себя Коля змеем, трепещущем в небе, упруго натянувшим нитку и уже вроде бы готовым оборвать её, но всё никак не решающимся на этот последний рывок. И знающим, что так никогда и не решится.
Костас долго и многословно жаловался на жизнь, на завалы по работе, на деньги, которых вечно не хватает, на жену, которая раньше-то была ого-го, а сейчас совсем за собой не следит, и готовить бросила, и секс её не интересует, а вот его, Костаса, ещё как интересует, но какой тут секс, если пилит всё время, попрекает деньгами, а их откуда взять столько, это ж прорва какая, и так до ночи сидишь на работе, но, по чести сказать, ноги домой и сами не идут, потому что чего там, дома, всех и развлечений, что телевизор, а его и на работе посмотреть можно — и много, много ещё о чем…
Коля слушал его вполуха и думал про себя: «Как вообще тут можно быть несчастным, в этом городе, если здесь апельсины прямо на улицах растут?»
Один smm-щик очень мучился от творческой недостаточности. Вот надо бы как-то искромётно пошутить, постик запилить на сто мильонов просмотров, а не рожается. Уж он чего только не делал — и зарплату побольше требовал, и шышки курил — всё никак.
Решил посоветоваться у знающих. Забрёл на форум, где писатели тусовались, начал им в лички стучать. И узнал, что есть на свете такие Музы, без которых творчество — и не творчество вовсе, а мозготрение сплошное, с дымом и вонью. А с музою зато — совсем наоборот. Правда, музы народ древний, и они всё больше конечными формами мыслят. Один рассказ, одна повесть, один роман. А как с постами твоими быть, говорят писатели, не знаем. Это нужно целую роту муз. Или даже батальон.
Но не огорчился smm-щик. Парень был он тёртый, в скандалах с клиентами иезуитству всякому научившийся. Приманил он, значит, музу на рафаэлку, и говорит — есть просьбочка, пустячок. Нужно мне, знаешь ли, написать койчё. Мелкое. Такие, знаешь ли, постики, на строчку-две. Вот давай поможешь мне, а я тебе за это ещё рафаэлку принесу. Или даже две.
Муза подумала-подумала, видала она всяких и поэтов, и прозаиков, малыми формами баловавшихся — и правда пустяк. Ну сколько он их насочиняет? Не многотомник же. А рафаэлки вот они. По всему выходит — сделка выгодная. И согласилась.
А smm-щик только руки потирал.
С тех пор запер он музу в подвале, кормит, в основном, картошкой недоваренной, рафаэлку, контрактом оговорённую, только по воскресеньям прикатывает, а на все вопросы «Ну как, много ещё постов-то нужно?» неизменно отвечает: «Нееет, что ты! Уже почти все дописали!»
И хихикает.
На холодном камне у входа сидела молодая нищенка, совершенно истощенная, обернутая куском какой-то тонкой алой тряпки. Лицо её было ужасно — от лба к носу бугрился бесформенный нарост, полностью скрывающий глаза, будто их никогда и не было. Нищенка неподвижно держала ладонь у груди, собрав тонкие пальцы в подобие лодочки, и монотонно повторяла в пустоту: «подайте на лечение, люди добрые, подайте, сколько можете…»
Потрясенный этой картиной Илья замешкался было у дверей, но напирающие сзади люди загомонили, принялись толкать, и, наконец увлекли с собой внутрь, в горячие бархатные объятия торгового центра.
Вызывает к себе менеджера Большое Начальство. И говорит: «Вот тебе, друг, задача. Есть река. Есть два берега. Надо, чтобы завтра с одного берега на другой пошли грузы и пассажиры. Моста нет. А нужен. Давай, действуй».
И подбодряют начальственным поджопником.
Прибыл менеджер на место. Река есть. Берега есть. Моста нет. А ещё нет времени, оборудования и материалов.
Собрал менеджер свою команду, стали думать. Материалов нет – а что есть? Говно и палки. Какие ещё варианты? Никаких. Решено – строим из говна и палок. И чтоб к утру.
И побежала его команда врассыпную – кто палки ломать, кто говно черпать, а кто на склеенных фантиках от конфет чертёж рисовать. И менеджер тоже врассыпную – где поломает, где зачерпнёт, где фантик с пола поднимет. И всё приговаривает, как заклинания, всем твердит: «Мы справимся! Мы сможем! Мы лучшие!»
И вот утром встало солнце, осветило окрестность. И на этой окрестности – команду обессиленную, всю в говне, с ног до головы. А через реку – мост! Готовый! От одного берега до другого! Хоть, конечно, и виду неказистого. Ну и запах, сами понимаете.
И стоит рядом со всем этим менеджер и улыбается светло, потому что всё получилось, никто бы не смог, а они смогли, и, похоже, они и правда лучшие.
И пошли по мосту машины и пешеходы. И каждый что-то сказал. Один сказал: «Вот найти бы того рукожопа, который такое соорудил, да по морде ему!». Другой сказал: «Вечно у нас людей за скот держат и как для скота всё строят!» А третий глубокомысленно протянул: «Это ж сколько тут уворовали, аж дух захватывает, если представить…»
А потом приехало Большое Начальство. Походило, носы позажимало, головами покрутило. Это, говорят, какой-то позор. Это что – говно? Да ты совсем одурел? Да мы ж солидные все люди! Да что ж о нас говорить-то будут!
И снова дали менеджеру такого поджопника, что катился он три дня и три ночи, и только к четвёртому замедляться стал.
А потому что судьба у него такая. Вечная.
Только представь — набрал ты пару слов в смс-ке, нажал «Отправить». И тотчас где-то там, в цифровом надмирье, все пришло в движение. Побежали по сетям потоки данных, загудели могучие сервера, тяжко заворочались толстые харды. Байты сложились в терабайты, биты — в мегабиты. И пронизала пространство машинная мысль — метнулась в одну сторону, в другую, и из этих цифровых нечеловеческих глубин пришел тебе ответ — как прозрение, как откровение: «На вашем балансе недостаточно средств для отправки…»
Пошли как-то восторженный Савельев и хмурый Иванов прогуляться, да поговорить о разном — как мир устроен, где в нем человеку место, зачем все существует, и о прочих непростых вопросах. Походили по ноябрьской Москве, замерзли, забрели погреться в заведение фастфудное. Там восторженный Савельев кофе с чизкейком взял, а хмурый Иванов — огромный мясной бургер и большую колу. Сидят, жуют, греются. А на чеке их указано, как кассира зовут. Фамилия написана как обычно, а имя — Алёнка. Не Алёна, а именно Алёнка, как шоколадка.
Восторженный Савельев говорит воодушевлённо: «Смотри, дружище! Вот тебе пример свободного и живого подхода! Даже в фискальную бумажку они нашли возможность вставить глоток воздуха — не сухие инициалы, не формальное имя, а вот так, душевно — Алёёёёнка! Какие же они молодцы!»
Хмурый Иванов бурчит в ответ: «Брось придумывать. Это просто новое воплощение крепостничества — все эти барские «Прошки» да «Афоньки», только теперь в корпоративном формате. Ничего тут нет живого, а есть унижение человека через унижение его имени!» Посидели они еще немного, погрелись, и снова в ноябрьскую Москву вышли.
А Алёнка закончила смену, сдала кассу, и домой пошла. Устала очень.
Мало кто знает, что история Буратино на самом деле начиналась так:
«Приглянулся столяр Карло одной молочнице. И так она ходила вокруг него, и этак — всё не обращает на неё внимания Карло. И вот, отчаявшись, пришла она к нему домой. Бросилась ему на шею и закричала: — Карло, любовь моя! Так долго я жду этого! Скорее, скорее — сделай мне ребёнка! Закряхтел Карло: «Воля твоя, женщина», руки её с шеи снял, взял с пола полено, и пошёл его стругать. А молочница заплакала и убежала. И больше Карло её не видел.»
В общем, отказник он, этот ваш Буратино.
Обижается старый Дюша. Совсем, говорит, не слушаетесь меня!
Сколько твердил вам – живите хорошо, в достатке! А вы? Эх, неслухи…
Жил один мужик в Москве, звали Коля. Раз был у него на
работе праздник, погуляли, выпили. А Коля даже лишку выпил. И домой на метро
поехал. И разморило его там, просто в кисель. Обвис весь, трясётся на скамейке,
головой мотает. А рядом с Колей баба сидела. И как тряхнёт вагон, так Коля на
бабу валится. Баба его отпихнёт, он отодвинется, а потом опять на неё валится.
А баба та была ведьма. И вот опять повалился
на неё Коля, а она возьми, да и плюнь ему на макушку. И вышла на станции.
А у Коли от ведьминых слюней стала плешь расти. Растёт и
растёт, с каждым днём всё больше. Увидал Коля такое дело, к врачам побежал.
Помогите, говорит, не хочу молодой с плешью ходить! А врачи руками разводят –
не знаем, говорят, как тут помочь. Очень сильная у вас плешь.
Загрустил
тогда Коля. Вот, говорит, и прошла молодость. И запил. Неделю пил беспробудно,
а на восьмой день полез на шкаф за спрятанной бутылкой, оступился и с табуретки
упал. И умер.
Эдуард терпеливо объясняет своей подруге: «Как я могу не ходить по клубам, вечеринкам, не общаться с другими девчонками? Это ведь естественно для полноценного самца любого вида – стараться оплодотворить всех самок в пределах досягаемости. Я бы на твоем месте просто радовался каждому новому доказательству того, что тебе достался такой качественный самец».
***
Детей заводить Эдуард не хочет. Многочисленным подругам своим объясняет: «Пойми, не в заботе и ответственности дело, совсем наоборот! Тяга к деторождению суть инстинкт, зато потом новорожденное существо обречено на страдания, разные горести, потерю близких, и, в финале, – на смерть. Я всего лишь стараюсь быть милосердным и, по возможности, не умножать в мире горя и смертей».
***
Эдуарда подруга на свидание позвала, а он проспал, не пришел. Потом говорит ей: «Ты не должна обижаться. Ты назвала место и время, мне оставалось лишь подчиниться. Но подчиняются только слабые – неужели ты мечтаешь общаться со слабой, безвольной личностью?»
***
Эдуард говорит подруге: «Не пойму, чем ты возмущаешься? Да, я переспал с ней, я этого и не скрываю. Но ведь я это, по сути, ради тебя сделал! Только представь – захотелось мне с ней переспать, но я себе это запретил. И вот мы с тобой гуляем, развлекаемся, а я только о ней и думаю. О том, как бы у нас было, и всё такое. Разве хотела бы ты такого? Это же для тебя просто оскорбительно! А я тебя уважаю, обижать не хочу. Поэтому просто трахнул ее, и из головы выбросил. Ради твоего спокойствия. Так что не возмущаться надо, а хотя бы «спасибо» сказать».
***
Каждый раз, как Эдуард заводил себе новую девушку, он говорил: «Оооо, это девушка моей мечты, просто девушка мечты!». Коля спросил у него: «Как так? У тебя по три подруги в неделю меняется, и все – девушки мечты?» «А что такого, – говорит Эдуард – мечта у меня такая. Чтобы три в неделю.»
В одну контору привезли Чёрный Ксерокс. А у него в инструкции написано – всё можно копировать, только себя нельзя. Поставили его в маленькой комнате, включили. И начальник возле ксерокса табличку повесил: «Себя копировать запрещено!». А в этой конторе работал один мужик, Коля. Увидал он Чёрный Ксерокс и табличку возле него и думает: «А почему это себя запрещено? Что это мне тут указывают?» Дождался, покуда все работники по домам разошлись, залез в комнатку, Чёрный Ксерокс запустил. Крышку ему открыл, головой на стекло лёг, рот сжал, глаза зажмурил и на кнопку давит. Загудел Чёрный Ксерокс, затрясся весь, только и слышно, как – бух, бух, бух! – копии выплёвывает. Вот остановился он, Коля глаза раскрыл, голову поднял – а в углу восемь таких же как он Коль стоит! Только у всех глаза да губы слипшиеся, не открывающиеся. Обомлел Коля, выбежать хотел, а не пускают они его, на проходе встали. А потом потянули к нему руки, обступили, вцепились и говорят беззвучно: «Мы как ты, ты – как мы! Мы как ты, ты – как мы! Мы как ты, ты – как мы!» И чует Коля, что у него тоже глаза слипаются и рот склеивается. Он и закричать хочет, а губы не движутся, посмотреть хочет – а глаз не раскрыть. Утром пришли работники, глядят – а в комнатке с Чёрным Ксероксом девять Коль одинаковых истуканами стоят. А какой настоящий – непонятно. Судили-рядили, так ничего и не придумали. Вызвали «Скорую помощь» и она всех Коль увезла куда-то. И больше про них никто не слышал. А Чёрный Ксерокс начальник после этого продал. Теперь он в другом месте каком-то, не в этом.
Один мужик захворал крепко, насчет мозгов. Никак, говорит, мысль никакую подумать не могу, даже самую завалящую. Не выходит.
Пошел, значит, с этим вопросом к доктору. Доктор на него глядит, не верит. Говорит: «Не может такого быть, чтобы не думалось! Ну-ка, подумайте сей момент об чем-нибудь!» Натужился мужик, покраснел, затрясся даже весь — ан нет, не выходит, не думается.
Доктор руками разводит, удивляется. Это, говорит, интереснейший научный парадокс. Возможно даже, у вас, голубчик, в голове камень мозговой образовывается. Вас надо в анатомическом театре показывать, так это удивительно. А может быть это все от застоев в извилинах. Надо бы вам в голове отверстие провертеть, для вентиляции мыслей.
Хотел было мужик от таких слов загрустить — а и об этом не думается ему. Говорит: «Эх, жизнь, какая ж ты штука подлая. Я ведь отродясь и не желал никакого всякого думать да размышлять, без надобности оно мне было. И горя не знал, потому как коли б захотел — враз пожалуйста, думай, хоть весь обдумайся. А теперь вот не могу — и так от этого ощущаюсь себе инвалидом, как будто всю-то жизнь только думки разные думал, да мыслями ворочал. Эх!» — махнул рукою, да и пошел прочь. А как пошел — об порог запнулся, кубарем покатился, да махом головою об стену! И то ли застои в голове разошлись, то ли камень какой мозговой треснул, да только вдруг снова смог он думать все, что себе угодно, будто и не было ничего.
От радости такой побежал он в кабак и пил там три дня, до полного умопомрачения и потери смысла. А как совсем соображать перестал — успокоился, повеселел, да и зажил, как прежде. Даже и лучше прежнего.
